Произведения Солженицына направлены на то, чтобы русский народ был вечно виновным и вечно обязанным каяться за свою историю. Другими словами, из народа-победителя стал народом-пораженцем, народом, вечно стоящим на коленях
Основным посылом Солженицына, его постоянно декларируемым главным устремлением была «любовь к русскому народу и забота о нем». Этими любовью и заботой он объяснял все свои действия. До сих пор Солженицына принято считать русским националистом. Но так ли это на самом деле?
Как люди говорят о предмете своей любви и заботы? На мой взгляд — с любовью. Народ — понятие многомерное, многостороннее и многоликое. Показывать его можно и должно с разных сторон. Давайте же посмотрим, как показывает народ Солженицын. Приведу несколько цитат. Оцените переход от общих рассуждений о народе к его конкретному «художественному» описанию.
Например, в недописанной книге «Люби революцию» показано начало войны. И заодно — отношение главного автобиографического героя Нержина к народу:
«Преображенскую заставу нельзя было узнать. Еще не была досказана речь, а обезумевшие — наши, советские! — люди уже неслись в сберкассы, на бегу выворачивая из карманов сберкнижки; звенели стекла разбиваемых зеркальных дверей; в густой духоте магазинов качались от прилавка к прилавку толпы вспотевших яростных мужчин и женщин, разбиравших все, что можно было положить на зубы, — от свежих золотистых батонов до запыленных пачек горчицы.
Однако дух спартанской доблести, дух республиканского Рима курился в комнате ровесников Октября. Даже не гнев, а отвращение вызывало у них это свино-человеческое месиво в магазинах. И они — жили среди этой темной толпы? И эта толпа, как и они, смела называться гражданами Союза? Тех, внизу, на улице, и выше, на площади, было много, ужасно много, но их, идейных, тоже были миллионы, — и на первой линии фронта должны были сказать свое слово эти, а не те».1
Как вы понимаете, ровесники Октября — это главный герой произведения и его сверстники-студенты. Он, как обычно, говорит не «я», а «мы», добавляя без спроса других людей к себе. На самом деле, говоря о «курившемся духе спартанской доблести, духе республиканского Рима», он описывает свое личное состояние или состояние, о котором он думает, что оно у него было. Притом что через некоторое время он будет яро ненавидеть всё, что связано с революцией.
Ну, а остальные, не спартанцы-студенты, — это, понятно, народ. Явно «с любовью» народ именуется тут «свино-человеческим месивом». Между «спартанцами» и этим «свино-человеческим месивом» — непреодолимая грань. Так и хочется спросить: а как же равенство и братство, гражданин Солженицын?
Вот отрывок об общении Нержина-учителя даже не с самим народом, а со своими учениками. В момент, когда нацисты ведут наступление и в умах и душах людей — разброд и шатания. Казалось бы, тут «спартанцу» и подарить свое мужественное слово людям, но куда там. Отрывок показательно называется «Утлое».
«Оставались темные вечера для бесед с учениками — однако замкнут был Нержин для бесед: такими случайными, затерянными и предназначенными скоро раствориться были и эти ученики, и этот колхоз, и эта морозовская школа.2
Не нужен был Нержину колхоз. Не нужна была школа. И не нужны были ему ученики, часть народа. Случайными они были. А он вроде как бредил фронтом. Сражаться хотел.
Ну вот призвали... Пришла пора проявить доблесть. Посмотрим на знакомство интеллигентного, домашнего мальчика, только что получившего университетское образование, с народом. Тут главное не сам факт знакомства, а реакция «спартанца». Глава показательно названа «Печенеги».
«Никогда еще в жизни Нержин не испытывал такого безсилия и такой раздавленности, как в этот осляклый день на полу, потягивающем холодком, меж нескольких сот незнакомых ему людей, а друг друга знающих и стянутых по землячествам. Прожив двадцать три года то с матерью, то с женой, или в понятном школьном, студенческом кругу, первый раз Нержин оказался в странном ему, безстройном мужском сборище с какими-то первобытно сильными законами, с какой-то насмешливой жестокостью к себе и к другим и с обилием крайне мрачных предположений».3
Начинаете понимать, какой «герой» перед нами? Сесть на грязный (!) пол, да еще и просто оказаться рядом с незнакомыми людьми не его круга — это уже рухнул весь мир. Надо просто помнить о таких вещах, когда читаешь солженицынское описание лагеря. Если сесть на грязный пол — мир рухнул, то какая угодно мелочь в лагере должна была вызывать близкое к предынфарктному состояние и вселенскую панику. Оно и вызывало. Делать во всем из мухи не слона, а огромные стада слонов — в этом, на мой взгляд, стихийное свойство Солженицына. При первом же соприкосновении на призывном пункте с реальностью «спартанец», никогда не понимавший, что такое Спарта и как там воспитывали таких, как он, лоботрясов, этот рафинированный интеллигент, проживший с няньками и мамками до 23 лет, начал обижаться на весь свет за то, что мир, оказывается, построен, не так, как ему хочется.
Но продолжим. Вот слова Солженицына о народе. То бишь о «печенегах». Цитата из той же главы:
«Так шли долгие-долгие часы, а мобилизованных все подбывало, Нержин уже перетиснулся со сквозняка поглубже, поел без аппетита рязмятые крутые яйца, уже зажглись высокие верхние слабые лампочки в зале — но не только смотреть ему не хотелось на своих соседей — костеняще не хотелось ему ни думать, ни жить.
Где была та молодая краснофлагая страна, по которой он носился доселе? Если б эти люди не говорили по-русски, Нержин не поверил бы, что они его земляки. Почему ни одна страница родной литературы не дохнула на него этим неколебимым, упрямо-мрачным, но еще какую-то тайну знающим взглядом тысяч — еще какую-то тайну, иначе нельзя было бы жить! Наблюдатели, баричи!
Они спускались до народа, их не швыряли на каменный пол. Как же он смел думать писать историю этого народа?»4
Вы поняли, что главное тут?
1. Он яйца поел без аппетита! Вот! Чувствуете глубину нравственных переживаний героя?
2. Ему так были отвратительны соседи, тот самый народ, что он не только на них не хотел смотреть, но не хотелось из-за них ни думать, ни жить.
3. Почему ему подменили страну? Где его «краснофлагая» страна? Верните ее вместе с его идеальным местом в ней!
3. Как смела «родная» литература не предупредить его, каков на самом деле этот народ? Народ-то оказался не тот! И до сих пор он «не тот» в определенных кругах. Что либеральных, что националистических.
Вы поймите, читатели, что те люди, на которых у Солженицына такая аллергия, — это наши с вами прадеды, деды, дяди, отцы. Поймите, до какой степени он отторгает народ! Физически и морально отторгает — и всё это сладострастно и беззастенчиво описывает.
Вот описание пришествия опять-таки автобиографического героя в онкологическое медицинское заведение в известном романе «Раковый корпус». Описание, как чванится сам больной и его жена, выговаривая себе особые условия, я опущу. Нас ведь в данном случае интересует только описание народа. Верно? Вот оно.
Больные в коридоре.
«Павел Николаевич ощущал слабость и хотел бы сесть. Но скамьи казались грязными, и еще надо было просить подвинуться какую-то бабу в платке с сальным мешком на полу между ног. Даже издали как бы не достигал до Павла Николаевича смрадный запах от этого мешка.
И когда только научится наше население ездить с чистыми аккуратными чемоданами!»5
Ну, ясное дело, народ не тот. Он «хотел бы сесть», а тут какая-то баба с неправильным мешком жить мешает...
«Снаружи вошел какой-то мужик, перед собой неся поллитровую банку с наклейкой, почти полную желтой жидкостью. Банку он нес не пряча, а гордо приподняв, как кружку с пивом, выстоянную в очереди. Перед самым Павлом Николаевичем, чуть не протягивая ему эту банку, мужик остановился, хотел спросить, но посмотрел на котиковую шапку и отвернулся, ища дальше, к больному на костылях:
— Милай! Куда это несть, а?
Безногий показал ему на дверь лаборатории.
Павла Николаевича просто тошнило».6
Нет, не тот народ, не тот. Надо этот народ куда-то деть, а другой из закромов достать и герою его обеспечить. Чтобы прятал анализы интеллигентно.
Медсестра.
«Там стояла сестра Мария. Ни улыбки, ни привета не излучало ее смуглое иконописное лицо. Высокая, худая и плоская, она ждала его, как солдат, и сразу же пошла верхним вестибюлем, показывая куда. Отсюда было несколько дверей, и, только их не загораживая, еще стояли кровати с больными. В безоконном завороте под постоянно горящей настольной лампой стоял письменный столик сестры, ее же процедурный столик, а рядом висел настенный шкаф, с матовым стеклом и красным крестом. Мимо этих столиков, еще мимо кровати, и Мария указала длинной сухой рукой:
— Вторая от окна.
И уже торопилась уйти — неприятная черта общей больницы, не постоит, не поговорит».7
В общем, виновна в плоскости, неприветливости, непоговорении.
Соседи по палате.
«В этот первый же вечер в палате за несколько часов Павлу Николаевичу стало жутко.
Твердый комок опухоли — неожиданной, ненужной, безсмысленной, никому не полезной — притащил его сюда, как крючок тащит рыбу, и бросил на эту железную койку — узкую, жалкую, со скрипящей сеткой, со скудным матрасиком. Стоило только переодеться под лестницей, проститься с родными и подняться в эту палату — как захлопнулась вся прежняя жизнь, а здесь выперла такая мерзкая, что от нее еще жутче стало, чем от самой опухоли. Уже не выбрать было приятного, успокаивающего, на что смотреть, а надо было смотреть на восемь пришибленных существ, теперь ему как бы равных, — восемь больных в бело-розовых, сильно уже слинявших и поношенных пижамках, где залатанных, где надорванных, почти всем не по мерке. И уже не выбрать было, что слушать, а надо было слушать нудные разговоры этих сбродных людей, совсем не касавшиеся Павла Николаевича и неинтересные ему. Он охотно приказал бы им замолчать, и особенно этому надоедному буроволосому с бинтовым охватом по шее и защемленной головой — его просто Ефремом все звали, хотя был он не молод.
Но Ефрем никак не усмирялся, не ложился и из палаты никуда не уходил, а неспокойно похаживал средним проходом вдоль комнаты».8
Вот народ: «восемь пришибленных существ, теперь ему как бы равных», «сбродные люди». «Он охотно приказал бы им замолчать». Одна проблема — советская власть мешает. Поэтому Ефрема не удалось усмирить. То ли дело сейчас, когда нет советской власти. Такие Ефремы в большинстве своем вообще до профильной больницы не добираются.
Ну, и завершим цитирование рассказом «Пасхальный крестный ход», написанным в 1966 году. Напомню, что еще в 1963 году «советский писатель» Солженицын обращался к помощнику Хрущева Лебедеву с такими словами:
«Я глубоко взволнован речью Никиты Сергеевича Хрущева и приношу ему глубокую благодарность за исключительно доброе отношение к нам, писателям, и ко мне лично, за высокую оценку моего скромного труда.
Только прошу не рассматривать мое обращение, как официальную просьбу, а как товарищеский совет коммуниста, которому я доверяю.
Мне будет больно, если я в чем-либо поступлю не так, как этого требуют от нас, литераторов, партия и очень дорогой для меня Никита Сергеевич Хрущев».
Лебедев передал Хрущеву слова Солженицына:
«Писатель А. И. Солженицын просил меня, если представится возможность, передать его самый сердечный привет и наилучшие пожелания Вам, Никита Сергеевич.
Он еще раз хочет заверить Вас, что хорошо понял Вашу отеческую заботу о развитии нашей советской литературы и искусства и постарается быть достойным высокого звания советского писателя».
Вот так. А теперь посмотрим, как описывает «советский писатель» Солженицын советский же народ, на этот раз молодежь, в 1966 году.
«Девки в цветных платочках и спортивных брюках (ну, и в юбках есть) голосистые, ходят по трое, по пятеро, то толкнутся в церковь, но густо там в притворе, с вечера раннего старухи места занимали, девчонки с ними перетявкнутся и наружу; то кружат по церковному двору, выкрикивают развязно, кличутся издали и разглядывают зеленые, розовые и белые огоньки, зажженные у внешних настенных икон и у могил архиереев и протопресвитеров. А парни — и здоровые, и плюгавые — все с победным выражением (кого они победили за свои пятнадцать–двадцать лет? — разве что шайбами в ворота...), все почти в кепках, шапках, кто с головой непокрытой, так не тут снял, а так ходит, каждый четвертый выпимши, каждый десятый пьян, каждый второй курит, да противно как курит, прислюнивши папиросу к нижней губе. И еще до ладана, вместо ладана, сизые клубы табачного дыма возносятся в электрическом свете от церковного двора к пасхальному небу в бурых неподвижных тучах. Плюют на асфальт, в забаву толкают друг друга, громко свистят, есть и матюгаются, несколько с транзисторными приемниками наяривают танцевалку, кто своих марух обнимает на самом проходе, и друг от друга этих девок тянут, и петушисто посматривают, и жди как бы не выхватили ножи: сперва друг на друга ножи, а там и на православных. Потому что на православных смотрит вся эта молодость не как младшие на старших, не как гости на хозяев, а как хозяева на мух. <...>
Татары наверное не наседали так на Светлую Заутреню.
Уголовный рубеж не перейден, а разбой бескровный, а обида душевная — в этих губах, изогнутых по-блатному, в разговорах наглых, в хохоте, ухаживаниях, выщупываниях, курении, плевоте в двух шагах от страстей Христовых. В этом победительно-презрительном виде, с которым сопляки пришли смотреть, как их деды повторяют обряды пращуров.
Между верующими мелькают одно-два мягких еврейских лица. Может крещеные, может сторонние. Осторожно посматривая, ждут крестного хода тоже.
Евреев мы все ругаем, евреи нам бесперечь мешают, а оглянуться б добро: каких мы русских тем временем вырастили? Оглянешься — остолбенеешь.
И ведь кажется не штурмовики 30-х годов, не те, что пасхи освященные вырывали из рук и улюлюкали под чертей — нет! Это как бы любознательные: хоккейный сезон по телевидению кончился, футбольный не начинался, тоска, — вот и лезут к свечному окошечку, растолкав христиан как мешки с отрубями, и, ругая «церковный бизнес», покупают зачем-то свечки».
Так что опять народ — «зверята», «перетявкнутся», «выкрикивают развязно», «плюются», «матюгаются», «выпимши», «пьян», «курит», «плевоте», «прислюнивши», «марух», «выщупывания», «сопляки». Иначе говоря, русский народ, за исключением священников и верующих, «оглянешься — остолбенеешь». Хуже евреев, в общем.
Хочу только сказать вам, уважаемые читатели, что речь в этом рассказе вновь идет о ваших дедах или родителях. Согласны ли вы с такой их характеристикой? Они у вас такими были, как показывает Солженицын?
Понятно, что якобы таким скверным народец стал в результате большевистской порчи. Но считаете ли вы, что обязательное изучение этого писателя в школе дает вам самим возможность «утверждать права и свободы человека, гражданский мир и согласие, сохранять исторически сложившееся государственное единство, исходя из общепризнанных принципов равноправия и самоопределения народов, чтить память предков, передавших нам любовь и уважение к Отечеству, веру в добро и справедливость», как написано в действующей Конституции РФ?
Теперь посмотрим, что же предлагал Солженицын в 1973 году, отправляя пресловутое «Письмо вождям Советского Союза»? Позволим себе эту длинную цитату, необходимую для понимания смысла его предложений.
«Две опасности смыкаются, — но от обеих счастливым образом рисуется единый выход: отбросить мертвую идеологию, которая грозит нам гибелью и на путях войны и на путях экономики, отбросить все ее чуждые мировые фантастические задачи, а сосредоточиться на освоении (в принципах стабильной, непрогрессирующей экономики) русского Северо-Востока северо-востока Европейской нашей части, севера Азиатской, и главного массива Сибири.
Не будем греть надежд и не будем подгонять того сотрясения, которое, может быть и зреет, может быть и произойдет в западных странах. Эти надежды могут так же обмануть, как и надежды на Китай в 40-х годах: если на Западе создадутся новые общественные системы, они могут оказаться к нам и жестче и недружелюбнее нынешних. И оставим арабов их судьбе, у них есть ислам, они разберутся сами. И оставим самой себе Южную Америку, ей никто не грозит внешним завоеванием. И оставим Африку самой узнать, каково начинать самостоятельный путь государственности и цивилизации, лишь пожелаем ей не повторить ошибок «непрерывного прогресса». Полвека мы занимались: мировой революцией; расширением нашего влияния на Восточную Европу; на другие материки; преобразованием сельского хозяйства по идеологическим принципам; уничтожением пометных классов; искоренением христианской религии и нравственности; эффектной бесполезной космической гонкой; само собой вооружением, себя и других, кто просит оружия; — чем угодно, кроме развития и благовозделания главного богатства нашей страны — Северо-Востока. Но не предстоит нашему народу жить ни в Космосе, ни в Юго-Восточной Азии, ни в Латинской Америке, а Сибирь и Север — наша надежда и отстойник наш.
Скажут, что мы и там много делали, строили — но не столько строили, сколько людей губили, как на «мертвой дороге» Салехард-Игарка, да уж не будем тут все лагерные истории перебирать. Так строить, чтоб затоплять Кругбайкальскую железную дорогу, а обходную бессмысленно гнать горами, сжигая тормоза; так строить, как целлюлозные комбинаты на Байкале и Селенге, поскорей к выручке и к отраве, — так лучше бы и повременить. По темпам века мы сделали на Северо-Востоке очень мало. Но сегодня можно сказать — и к счастью, что так мало: зато теперь можем делать все разумно с самого начала, по принципам стабильной экономики. Еще сегодня — к счастью, а в близком завтра уже будет к беде.
И какая ирония: с 1920 года, полвека, мы гордо (и справедливо) отказывались доверить иностранцам разработку наших природных богатств — и это могло выглядеть обещающими национальными чаяниями. Но мы тянули, тянули, но мы теряли, теряли время, и вдруг именно теперь, когда обнажилось истощение мировых энергетических ресурсов, мы, великая промышленная сверхдержава, подобно последней отсталой стране, приглашаем иностранцев разрабатывать наши недра и предлагаем им в расплату забирать бесценное наше сокровище — сибирский природный газ, за что через пол-поколения наши дети будут нас проклинать как безответственных мотов. (У нас было бы много других хороших товаров для расплаты, если бы наша промышленность тоже не была бы построена главным образом на... ИДЕОЛОГИИ. И тут поперек дороги нашему народу — идеология!)
Я не счел бы нравственным советовать политику обособленного спасения среди всеобщих затруднений, если бы наш народ в XX веке не пострадал бы, я думаю, больше всех народов мира: помимо двух мировых войн мы потеряли от одних гражданских раздоров и неурядиц, от одного внутреннего «классового», политического и экономического, уничтожения — 66 (шестьдесят шесть) миллионов человек!!! Такой подсчет произвел бывший ленинградский профессор статистики И. А. Курганов, вам принесут в любую минуту. Я не ученый статистик, не берусь проверять, да и вся же статистика скрыта у нас, тут расчет косвенный, но действительно: нет ста миллионов (именно ста, как и предсказывал Достоевский!), на войнах и без войн мы потеряли треть того населения, какое могли бы иметь сейчас, почти половину того, которое имеем! Кто еще из народов расплачивался такою ценой? После таких потерь мы можем допустить себе и небольшую льготу, как дают больному отдых после тяжкой болезни. Нам надо излечить свои раны, спасти свое национальное тело и свой национальный дух. Достало бы нам наших сил, ума и сердца на устройство нашего собственного дома, где уж нам заниматься всею планетой!
И опять-таки, по счастливому совпадению, весь мир от этого — только выиграет.
Другое нравственное возражение могут выставить — что наш Северо-Восток не вовсе-то русский, что при овладении им был совершен и исторический грех: было уничтожено немало местных жителей (ну, да несравненно с нашим недавним самоуничтожением) и потеснены другие. Да, это было, было в XVI веке, но этого исправить уже никаким образом нельзя. С тех пор малолюдными, даже безлюдными лежат эти раскинутые просторы. По переписи всех народностей Севера — 128 тысяч, они редкой цепочкой разбросаны по огромным пространствам, освоением Севера мы нисколько их не тесним. Напротив, сегодня мы естественно поддерживаем их быт и существование, они не ищут себе обособленной судьбы и не могли бы найти ее. Изо всех национальных проблем, стоящих перед нашей страной, эта — самая мягкая, ее и нет почти.
Итак, наш выход один: чем быстрей, тем спасительнее — перенести центр государственного внимания и центр национальной деятельности (центр расселения, центр поисков молодежи) с далеких континентов, и даже из Европы, и даже с юга нашей страны — на ее Северо-Восток».
Оставим за скобками тот низкопоклонный стиль, которым пронизано «обращение к вождям», — будем считать, что это было принято и писатель подлаживался, дабы быть услышанным. Оставим и уничижительные слова в адрес Российской империи, неспособной сделать то, что большевики сделали рывком пятилеток, которые недвусмысленно выписаны в начале данного политического «эпистолярия» собственной рукой кумира нынешних воздыхателей по утерянной монархии. Обратим внимание на другое.
Как мы видим, Солженицын в своем письме предлагал некий весьма странный проект «развития» России. Данный проект предполагал отказ России от каких-либо крупномасштабных мировых проектов и имперских амбиций, от развития космоса, военной сферы, от всех союзников по соцлагерю — и ее развитие «самой по себе». Идея, как мы знаем из будущего, когда все это осуществили Ельцин, Гайдар и Ко, совершенно губительная. Мотивировалось выдвижение данного проекта якобы наблюдавшейся усталостью страны от сталинских репрессий, давно к тому времени отошедших в прошлое, лживые цифры которых назывались по перебежчику к фашистам проф. Курганову. При этом центральная идея письма Солженицына — перенос центра расселения русского народа на северо-восток страны. Это, если кто не знает, Таймыр, Эвенкийский национальный округ, Якутия, Магаданская область, Камчатка и Чукотка. То есть область, где преобладают тундра, лесотундра, горы, болота и тайга. Все это полосы чрезвычайно сурового климата. Кроме Камчатки, где он просто суровый. В 1973 году начинать массово переселять туда людей мог предложить или сумасшедший, или враг народа. Даже сейчас, в XXI веке, жить там десяткам миллионов людей просто невозможно и абсолютно бессмысленно.
Добавим, что основные безусловно положительные образы людей из народа у Солженицына — это бандеровцы, власовцы, прибалтийские лесные братья и баптисты. Оценка людей Солженицыным строго обратна советской. Те, кто в СССР — преступники, у Солженицына — герои. Поэтому и Гитлер у него фактически свой человек, который правильно напал на СССР, чтобы его уничтожить, но совершил ошибку при наступлении 1941 года. Надо было хитрее поступать. Обещать русскому народу «освобождение от большевизма», а вешать... вешать не сразу, а потом.
От прочтения произведений Солженицына не в состоянии интеллигентского антисоветского дурмана волосы встают дыбом. Ужасает то, что эти писания до сих пор вливают в мозг подрастающих поколений яд ненависти к собственной стране и собственным предкам. Мое личное мнение: Солженицын ни русский, ни какой-либо другой народ не любил. Положительное отношение к народу лишь декларируется у него общими словами, а вот художественные описания, если его тексты можно таковыми называть, показывают обратное. Его отношение к народу можно выразить в понятиях: пасущий и пасомые, правитель и управляемые, пророк и толпа. Народ для Солженицына — объект воздействия, эксперимента. Это своего рода прогрессорство, ставшее основной фишкой других кумиров нашей интеллигенции — Стругацких. И отрывок о переселении на северо-восток об этом прямо говорит. Не зря Солженицын возил с собой портрет Троцкого.
Когда Солженицына сравнивают с Львом Толстым или Достоевским, меня физически передергивает. Насколько же нужно не понимать великих писателей, чтобы допустить подобные сравнения. Делающие это люди сознательно или бессознательно смешивают вместе добро и зло, любовь и ненависть, бескорыстие и холодный расчет, талант и эпигонство. Тем самым они пытаются разрушить идентичность народа, который их вскормил и дал им возможность проводить такого рода умственные эксперименты.
К сожалению, так получилось, что взгляды Солженицына были частично реализованы на практике. К чему же это привело?
Выполненные в 90-х гг. поклонниками Солженицына действия по созданию из России «северной Швейцарии самой для себя» привели народ к разделению, вооруженным конфликтам, нищете, болезням, массовым самоубийствам и деградации.
Все это не преодолено до сих пор. Мало того, пока неясно, будет ли при нынешней организации общества и государства этот регресс в принципе преодолен. Страна живет, проедая советское наследство. Что будет, когда это наследство будет проедено до конца, — даже страшно подумать.
Произведения Солженицына направлены на то, чтобы русский народ был вечно виновным и вечно обязанным каяться за свою историю. Другими словами, из народа-победителя стал народом-пораженцем, народом, вечно стоящим на коленях.
Таков результат воздействия писаний Солженицына на наш народ. Такова цена его «любви и заботы».
Игорь Кудряшов
